grey_dolphin

Мемуары Майкла Макфола From Cold War to Hot Peace: The Inside Story of Russia and America https://www.penguin.co.uk/books/309410/from-cold-war-to-hot-peace/ больше всего напомнили мне ненаписанные мемуары другого исследователя и практикующего политика - дона Руматы из повести Стругацких "Трудно быть богом" http://www.e-reading.club/book.php?book=55072 То есть, если бы Румата по итогам экспедиции в Арканар писал бы мемуары для Института экспериментальной истории, они, возможно, содержали бы почти те же тезисы, что и книга профессора Стэнфорда Майкла Макфола. Я имею в виду не фактическую фабулу (хотя в России при желании нетрудно найти эквиваленты и других персонажей повести Стругацких - и барона Пампу, и Арату, и Вагу Колесо, и дону Окану), а суть дела.

Повесть Стругацких, написанная как раз в год, когда Макфол появился на свет и опубликованная годом позже, на самом деле повествует о том же, о чем пишет Макфол - о провале democracy promotion. Прогрессоры у Стругацких пытаются решить ровно ту же задачу, что пытался решить Майк - улучшить жизнь обитателей Арканара - и терпят неудачу ровно по тем же причинам. Во-первых, потому, что democracy promotion может выступать дополнением к внутриполитическим факторам демократизации (причем роль внутриполитических факторов здесь первична), но никак не может служить их замещением, как бы ни старались прогрессоры. Более того, точно так же, как Румате и его товарищам не удалось предотвратить триумф диктатуры дона Рэбы, Макфол оказался бессилен перед триумфом развитого авторитаризма в его современном российском изводе. А во-вторых, точно так же, как ахиллесовой пятой Руматы становятся его искренность и вера в идеалы, эти же качества сгубили карьеру Макфола в качестве посла. В России 2010-х места для идеалистов, каковым был и остается Майк, просто не оставалось - возможно, если бы он был прожженым циником, то оставался бы на государственной службе даже при нынешнем президенте США. И да, "там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные" - это тоже про нынешнюю Россию...

Фрагмент моей статьи, опубликованной в журнале Pro et Contra, 2010, №4-5:

"...правящая группа может предпринять попытку решить проблемы неэффективности институтов либо избавиться от реальных и потенциальных вызовов своему доминирующему положению (эти цели могут преследоваться одновременно) посредством «жесткой руки», то есть с помощью полной или частичной замены демократического «фасада» ряда нынешних институтов сугубо авторитарными механизмами управления при сохранении институционального «ядра» неизменным. Трудно предсказывать те конкретные шаги, которые могут быть сделаны Кремлем на этом пути, однако вполне возможны различные ограничения деятельности политических партий и общественных объединений (включая и «лояльные» властям), кардинальный пересмотр законодательства и правоприменительной практики в направлении расширения полномочий правоохранительных органов и спецслужб и дальнейшего ограничения прав и свобод граждан, свертывание деятельности и/или последующий упадок второстепенных институтов, и т.д. Более радикальные версии могут включать в себя еще большее сужение полномочий парламента путем «добровольного» делегирования исполнительной власти права принимать законы с их последующим утверждением Думой и Советом Федерации, аналогичное делегирование региональными органами власти части своих полномочий Центру. Наконец, логическим следствием движения по этому пути институционального строительства может стать принятие новой Конституции страны, избавленной от рудиментов эпохи «лихих девяностых» в виде деклараций прав и свобод граждан, норм о приоритете международных обязательств России перед внутренним законодательством и прочих либеральных положений. Не приходится рассчитывать на то, что эти меры повысят эффективность российских политических институтов: коррупция, «борьба башен Кремля» за передел ренты и нарастание проблем принципал-агентских отношений никуда не денутся, но приобретут иные формы. Наоборот, они могут повлечь за собой рост затрат на поддержание институционального равновесия из-за увеличения издержек контроля и подавления, с одной стороны, и побочных платежей «силовикам», с другой. Следует ожидать, что подобные институциональные изменения сами по себе могут спровоцировать нарушение равновесия, даже если расширение репрессивных практик начнет угрожать значительной части прежде лояльных акторов или тем или иным «несогласным» с правящей группой – по крайней мере, до тех пор пока «уход» в форме отъезда из страны будет оставаться для них более доступной альтернативой «протесту» против статус-кво. Во всяком случае, опыт режима Лукашенко в Беларуси говорит о том, что в отсутствие реалистических альтернатив неэффективные репрессивные авторитарные режимы могут длительное время поддерживать институциональное равновесие, сохраняя статус-кво «по умолчанию»".

Полный текст - здесь http://carnegieendowment.org/files/ProetContra_50_23-38.pdf

В связи с недавней обширной дискуссией вокруг фактической отменой обязательного обучения "титульным" языкам в республиках России возникает интересная параллель с аналогичным решением, принятым в СССР в 1958 году в отношении тогдашних союзных республик (также и автономных республик, но союзные республики СССР выступали в качестве главных targets). Джереми Смит, чья статья по теме только что опубликована в Slavic Review https://www.cambridge.org/core/journals/slavic-review/article/battle-for-language-opposition-to-khrushchevs-education-reform-in-the-soviet-republics-195859/F11B29DD7F04746EF256060CA7FD2A48/core-reader
полагает, что решение было инициировано лично Хрущевым, но при этом реакция республиканских лидеров была разной. Руководители Латвии и Азербайджана, пытавшиеся оставить обучение языкам в школах без изменений, в 1959 году поплатились за это отставками со своих постов и последующими кадровыми чистками, в то время как руководители Эстонии и Украины, проявившие гибкость в языковом вопросе, сохранили свои посты (как пишет Смит со ссылкой на вторичные источники, последующая руссификация школьного обучения в Украине оказалась не столь значительной).

Несколько параллелей между инициативой Хрущева в 1958 году и инициативой Путина в 2017 году. В СССР 1958 года принятие решения сопровождалось дискуссиями на сессии Верховного Совета, в России 2017 года дискуссий при принятии решений не было вообще. Руководители республик СССР решения, принятые Центром, пытались либо открыто игнорировать (в случае Латвии и Азербайджана), либо частично смягчить (в случаях Эстонии и Украины), руководители российских республик, немного побухтев, послушно взяли "под козырек". Хрущев, впрочем, так и не смог оценить последствия принятого им языкового решения - в том числе и потому, что через шесть лет лишился своего поста. Будущее покажет, оценит ли, и как именно, последствия своего решения Путин.

Я не слишком следил за дискуссией о столетии русской революции 1917 года - в том числе и потому, что не слишком люблю юбилеи, включая свои собственные, да и обилие исторических текстов меня утомляет. Но, на мой дилетантский взгляд, похоже, что из обсуждения уроков 1917 года российским истэблишментом (в том числе интеллектуальным) сделаны два главных вывода:

(1) "кто виноват?" - до 1917 года (ну или по крайней мере, до 1914 года) Россия шла к успехам, но тут пришли либералы и все испортили;
(2) "что делать?" - если бы после падения монархии победили "белые", а не "красные", то все было бы хорошо.

Характерно, что большевики и вообще все левые (эсеры, меньшевики) однозначно рассматриваются как безусловное зло в разных испостасях - голоса "слева" в России, возможно, и слышны, но до меня они не доносились (впрочем, левые интеллектуалы в России, хотя и шумные, но все же весьма маргинальны - в отличие от Западной Европы и США, где левые доминируют). Недостаточно слышны и голоса тех, которые, пытаясь выйти за рамки поисков ответов на вопросы "кто виноват?" и "что делать?", смотрят на объективные причины и непреднамеренные последствия русской революции.

Позиция (1), представленная такими авторами, как Борис Миронов, Михаил Давыдов, https://meduza.io/feature/2018/01/13/dlya-krestyan-tsar-byl-supersakralnoy-figuroy-ego-otrechenie-dalo-moralnuyu-sanktsiyu-na-chernyy-peredel, и Алексей Миллер https://republic.ru/posts/88426 исходит из того, что в условиях высокого экономического роста революция в России случиться в принципе не могла, если бы не безответственные смутьяны-кадеты и не слабоволие Николая. Сравнительная перспектива анализа революций (Тилли, Скочпол и др. на теоретическом уровне, первая половина ХХ века в Испании, Мексике, и др. на уровне эмпирических референтов) этим рассуждениям либо не присуща в принципе, либо она рассматривается как менее значимая по сравнению со спецификой контекста России.
Позиция (2), представленная Миллером, служит логическим продолжением позиции (1) - поиски упущенных шансов на процветание России, если бы в гражданской войне к власти пришел российский эквивалент Маннергейма или Франко. Что-то типа игры: "Корнилов (Колчак, Деникин, ну хоть кто-нибудь) приди, порядок наведи". В какой мере эти шансы были реальны, сказать трудно (глядя на опыт правых диктатур ХХ века в Латинской Америке, кажется, что сегодняшние надежды на позитивную "белую" альтернативу в России преувеличены, да и ту же Испанию при Франко до конца 1950-х годов трудно назвать "историей успеха").

Примечательно, что рассуждения историков о 1917-м, пришедшие из 2017-го, выглядят почти исключительно как ретроспективная проекция на события столетней давности оценок нынешней ситуации (совсем не научная книга Зыгаря исходит ровно из ровно той же логики): не только все оценки и суждения однозначно partisan, но и всех героев и антигероев судят по меркам 2017 года, а перспектива анализа почти исключительно agency-based. Просто раньше были "хорошие красные - плохие белые", теперь наоборот. Разве что царь как был плохим, так и остался, даром, что набор претензий к нему поменялся

Чжоу Эньлаю приписывают слова, будто бы высказанные в беседе с Киссинджером, что прошло слишком мало времени для того, чтобы сделать глубокие выводы о значении французской революции. Глядя на дискуссии в России 2017 года о России 1917 года, мне - не историку, а дилетанту - хочется с ним согласиться. Возможно, глубоких выводов придется ждать еще 100 лет.

Объясняя постсоветскую политическую динамику в России

Владимир Гельман

(сокращенный текст инаугурационной лекции в должности профессора университета Хельсинки 29 ноября 2017 года)

Уважаемые коллеги и гости,

Прежде всего, большое спасибо университету Хельсинки, назначившему меня профессором по изучению российской политики. Я также являюсь профессором Европейского университета в Санкт-Петербурге – университета, который сейчас лишен образовательной лицензии по решению российского государства и профессора которого не вправе учить студентов. Я посвящаю эту лекцию академическим свободам в России и во всем мире, и буду говорить о связанных с ними свободах политических, а точнее – об их отсутствии в сегодняшней России.

Если мы проанализируем массив публикаций ученых и аналитиков о российской политике за последние годы, то их общие выводы могут быть суммированы как «мрачный консенсус». Среди специалистов господствует мнение о том, что нынешние авторитарные тенденции в России и за ее пределами носят длительный и устойчивый характер, и их преодоление в лучшем случае займет долгие десятилетия, если и когда успешное экономическое развитие создаст структурные предпосылки для поэтапной демократизации («жаль только, жить в эту пору прекрасную // уж не придется ни мне, ни тебе»). В качестве причин авторитарной консолидации различные авторы называют и неблагоприятный международный климат, и антидемократическое и имперское «наследие прошлого», и опора на силовые и репрессивные механизмы управления государством, и многие другие структурные факторы, будто бы не зависящие от воли и от желания российских элит и граждан. Этот «мрачный консенсус» повергает аналитиков и наблюдателей в смертный грех уныния (самый позорный из смертных грехов), но на самом деле в нем нет ничего нового в научном плане.

Нынешний «мрачный консенсус» выступает не более чем репликой аналогичной ситуации в мире политической науки 1970-х годов, когда война во Вьетнаме и Уотергейт воспринимались как свидетельства глобального кризиса демократии куда сильнее, нежели Брекзит и Трамп в наши дни, и когда демократизация коммунистического лагеря казались немыслимой. Но тогда же в Южной Европе началась волна крушения авторитарных режимов, вскоре охватившая Латинскую Америку и другие части света, и в конечном итоге сломившая авторитарное правление в СССР. Именно тогда исследователи пересмотрели господствовавший в науке структурный детерминизм в пользу подходов, выделявших ключевую роль политических акторов и их действий в объяснении динамики политических режимов.

В то время как структурная логика предлагала смириться с неизбежным сохранением статус-кво, анализ политических действий открывал новое понимание процесса перемен. На самом деле, политические режимы возникают и развиваются под воздействием шагов политических акторов, последствия которых далеко не предопределены. Демократизация часто становится непреднамеренным последствием этих шагов, как случилось с перестройкой в СССР во времена Горбачева или с маневрами Виктора Януковича в Украине в 2013-14 годах. Большинство акторов борются за максимизацию своей власти, которая может быть ограничена из-за сопротивления со стороны других внутриполитических и международных акторов, и эти ограничения меняются со временем. Демократия возникает (или не возникает) не столько намеренно, сколько как побочный эффект этих конфликтов. С этой точки зрения, и «наследие прошлого», и опора на силовой и репрессивный аппарат – не структурные барьеры для демократизации, а не более чем орудия в борьбе за власть. Глубоко недемократическое «наследие прошлого» не стало барьером для демократизации в самых разных странах от Монголии до Бенина, и нет оснований полагать, что Россия является исключением.

Опыт постсоветской России лишь подтверждает тезис о том, что демократия – не единственный возможный результат смены политических режимов. Пожалуй, наиболее убедительное описание динамики политического режима в постсоветской России было представлено в «Повелителе мух» Уильяма Голдинга. В этом романе политический режим в рамках сообщества подростков, в результате катастрофы оказавшихся на необитаемом острове, последовательно переживает следующие этапы: (1) провал попытки введения электоральной демократии; (2) неформальное разделение власти между наиболее влиятельными игроками (олигархия); (3) узурпация власти наиболее наглым подростком, который добивается исключения из сообщества своих противников и устанавливает (4) репрессивную тиранию, которая ведет к (5) новой катастрофе. Конец этой динамике положило вмешательство внешних акторов (морских офицеров), в то время как в реальности цепь катастроф может длиться гораздо дольше. Но герои Голдинга отнюдь не были изначально обречены на тиранию в силу заведомо неблагоприятных предпосылок: они – не более чем обычные подростки, предоставленные сами себе. «Повелитель мух» учит, что авторитаризм – естественный результат максимизации власти коварными политиками, которые сталкиваются с недостаточно сильными ограничениями своих устремлений со стороны других политиков, общества и/или внешних сил. Именно такое развитие событий и оказалось характерно для постсоветской России. Распад СССР в 1991 году, силовой роспуск парламента в 1993 году, маневры элитных группировок во второй половине 1990-х годов, максимизация власти Путиным в 2000-е годы и усиление международной конфронтации и внутриполитического давления властей в 2010-е годы – это этапы политической модели «Повелителя мух» в России. Возможны ли реалистические альтернативы такому развитию событий?

Одним из возможных вариантов может служить «плюрализм по умолчанию», подобный тому, что отмечается в сегодняшних Украине и Молдове – фрагментация элит и невозможность разрешить конфликты по принципу «игры с нулевой суммой» снижает риски монополизации власти. Этого недостаточно для построения успешно работающих демократических институтов, и качество государственного управления в той же Украине не лучше, а то и хуже, чем в России. Горизонт планирования основных акторов сужается и в модели «Повелителя мух», и в случае «плюрализма по умолчанию», а неспособность политических режимов к обеспечению преемственности «правил игры» подталкивает акторов к тому, чтобы они вели себя, говоря в терминах Мансура Олсона, как «кочевые», а не как «стационарные» бандиты. Более того, риски того, что в будущем новые внутриполитические конфликты в России опять будут разрешены по принципу «игры с нулевой суммой», со временем лишь возрастают.

Проблемы анализа динамики политических режимов связаны с тем, что специалисты полагают структурные факторы неизменными, а их воздействие – однонаправленным. Но всегда ли это так и в России, и за ее пределами? Можем ли мы утверждать, что меняющаяся на глазах нынешняя международная среда навсегда останется неблагоприятной для демократизации страны? В какой мере авторитарные политики смогут и дальше эксплуатировать недемократическое и имперское «наследие прошлого» в стране, где происходит смена поколений, и для которой опыт ХХ века – уже не более чем уходящая натура? Означает ли ожидаемый вялый экономический рост в России неизбежное сохранение статус-кво и ее политическое «загнивание», подобно периоду застоя? Так же, как и в 1970-е годы, структурные аргументы не всегда пригодны для понимания логики политических перемен. Но и с осмыслением роли политических акторов дела обстоят не лучше. Специалисты привыкли рассматривать их действия сквозь призму оптики голливудского кино, в котором «хорошие парни» борются с «плохими парнями», ожидая, что «хорошие парни» должны победить, и наступит политический happy end. Разочарование в голливудских сценариях порой подталкивает аналитиков к восприятию политической динамики в русле film noir («чернухи»), где все «парни» по определению плохие, а happy end невозможен. Но политические акторы – по большей части не «хорошие» парни и не «плохие», а оппортунисты, отстаивающие собственные интересы, нравится нам это или нет. Исследователи, кроме того, часто склонны демонизировать авторитарных политиков, приписывая им качества всемогущих сверх-рациональных стратегов, заведомо способных предугадывать последствия своих действий и всегда совершающих лишь верные шаги (глядя на результаты аннексии Крыма Россией, трудно поверить в справедливость такого рода оценок). Наконец, сами исследователи должны признать низкие прогностические способности политической науки, особенно на фоне быстро меняющейся ситуации – динамика политического режима в Украине в 2013-14 годах может служить тому наглядным примером, а военное противостояние России и Украины в Донбассе верно предсказывали не политологи, а умерший в 2013 году американский литератор Том Клэнси.

Надежды на лучшее понимание динамики политических режимов – в постсоветской Евразии и за ее пределами – может дать смена регистра их анализа с нормативного на позитивный, изучение не того, «как должно быть», а того, «как на самом деле» в теоретическом и сравнительном контексте. Такой поворот позволит отказаться от представлений об уникальности российской политики, обусловленной спецификой страны, и рассматривать Россию не как особый случай, отклоняющийся от тенденций современного мира, но как отстающего ученика в глобальной политической школе, который не выучил уроки, пройденные отличниками десятилетия назад. Хотя ряд параллелей между авторитарными тенденциями в современной России и европейскими диктатурами 1930-х годов или африканскими диктатурами после обретения независимости в 1960-70-е годы могут показаться пугающими, они оставляют надежду на то, что, пусть и не сразу, страна преодолеет авторитаризм подобно тому, как это происходило и происходит в разных частях мира.

Исследователям необходимо преодолеть «мрачный консенсус», который укрепился в 2010-е годы отчасти как реакция на чрезмерно оптимистические ожидания начала 1990-х годов. Многие случаи нового авторитаризма (не только в России) стали следствием провалов демократизации после краха прежних авторитарных режимов. Но это не означает, что такие провалы заведомо неизбежны и в будущем – и политические акторы, и специалисты, изучающие их поведение, способны учиться на ошибках предшественников. Исследователям необходимо анализировать политическую динамику в России и в мире, говоря словами Филиппа Шмиттера, в категориях возможного, а не только в категориях статистически вероятного. Такой углубленный анализ, однако, возможен лишь в условиях академической и политической свободы. И поэтому лозунг российских оппозиционных митингов – «Россия будет свободной!» – должен рассматриваться нами не только как призыв к действию, но и как важнейший пункт исследовательской повестки дня. Россия, безусловно, станет свободной страной. Вопрос состоит в том, когда именно, каким образом и с какими издержками Россия пройдет свой путь к свободе. Академические свободы помогут России сделать этот путь не столь долгим и менее трудным и мучительным.

Сокращенный текст моей статьи из нового выпуска журнала "Контрапункт" http://www.counter-point.org/9_gelman/ - ответ на статью Тимоти Колтона, опубликованную в этом же выпуске: http://www.counter-point.org/9_colton/

***

Профессор Тимоти Колтон – один из наиболее известных и авторитетных американских исследователей российской политики – в своей новой статье обозначил в качестве «парадоксов путинизма» расхождение траекторий политического и экономического развития России в конце XX и начале XXI веков. Многочисленные сравнительные исследования подтверждают тезис о том, что экономический рост и развитие позитивно коррелируют со становлением и укреплением демократии (хотя специалисты и расходятся во мнении о том, что служит причиной, а что –следствием данных процессов). В России, однако, наблюдались иные тенденции. В то время как освобождение страны от коммунистического режима сопровождалось глубоким и длительным экономическим спадом в 1990-е годы, последующий рост российской экономики и повышение уровня жизни россиян, начиная с 2000 года, сопровождались столь же уверенным «бегством от свободы» и становлением нового постсоветского авторитаризма. Справедливо отмечая отличия этой модели авторитаризма от советского режима и от других «классических» диктатур, Колтон подчеркивает, что, вопреки общей логике процессов демократизации («больше развития – больше демократии»), случай постсоветской России демонстрирует противоположную политическую динамику: «больше развития – меньше демократии». С оценкой Колтона трудно не согласиться, но как объяснить отмеченные им «парадоксы»?
Констатируя то, что сегодняшняя Россия (как и ряд других постсоветских стран) стала примером перехода от одного авторитарного режима к другому, следует задаться вопросом о причинах этой динамики. Стала ли она следствием структурных факторов (не зависящих от действий тех или иных акторов) или же результатом взаимодействия различных политических игроков? И почему экономический рост и развитие в России стали краеугольным камнем не демократизации, а становления авторитаризма? В начале 1990-х годов, в ходе поразившего СССР экономического кризиса, активисты демократического движения в своей агитации против господства КПСС порой прибегали к утверждению о том, что без демократии в стране не будет колбасы: на фоне пустых прилавков и нарастающего дефицита этот аргумент выглядел более чем убедительным. Но спустя четверть века оказалось, что изобилие колбасы (как и других потребительских благ) в стране вполне возможно и безо всякой демократии, и экономические аргументы в ее пользу выглядят сегодня в глазах россиян не столь убедительными. Но значит ли это, что демократия в России стала жертвой успехов рыночной экономики или же причины неудач демократизации лежат в иной плоскости, а экономический рост и развитие не связаны - по крайней мере, напрямую - со строительством авторитаризма в России и не только?
Следует оговориться, что структурная теория демократизации, увязывающая ее прежде всего с экономическим ростом и развитием как ключевыми предпосылками (requisites) демократии, оперирует данными на длительном временнОм горизонте – речь часто идет о долгих десятилетиях. В этой связи, например, Дэниел Трейсман со ссылкой на опыт позднефранкистской Испании утверждает, что устойчивый экономический рост может создать предпосылки для будущей демократизации, которая происходит лишь по мере смены поколений политических лидеров. Вместе с тем, Адам Пшеворский и его соавторы продемонстрировали, что достижение высокого уровня социально-экономического развития повышает устойчивость как демократических, так и авторитарных режимов. Иначе говоря, экономически успешные автократии на протяжении какого-то периода времени могут стать неуязвимыми для процессов демократизации, даже если и когда темпы их экономического роста снижаются (как произошло в последние годы в России).
Проблема с этими объяснениями применительно к России, да и к ряду других стран состоит в том, что для их проверки пока недостаточно данных: смена поколений политических лидеров, скорее всего, произойдет не завтра, и ожидания грядущей демократизации «после Путина» могут вызывать в памяти некрасовское «жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне ни тебе». Да, сегодняшняя Россия, в результате экономического роста 2000-х годов вошедшая в число развитых экономик с уровнем душевого ВВП куда выше среднего, сегодня (как и ряд других стран, таких, как Китай или Малайзия) противоречит логике «больше развития – больше демократии». Но возможно, эти противоречия говорят не о недостатках структурной теории демократизации как таковой, а о том, что на динамику российского политического режима повлияли иные причины?
Поиск этих причин в рамках структурной теории на протяжении последних десятилетий привел к существенному расширению списка «подозреваемых» в неудачах демократизации. Помимо уровня душевого ВВП, различные авторы отмечают антидемократические эффекты высокого социально-экономического неравенства, зависимости тех или иных стран от экспорта нефти («ресурсное проклятие»), низкого уровня взаимосвязей этих стран (linkages) с Европейским Союзом и США, слабой распространенности в обществе ценностей самовыражения по сравнению с ценностями выживания, и ряд других аспектов. По каждому из этих параметров в отдельности и по их совокупности постсоветская Россия отнюдь не демонстрирует условий и предпосылок, которые могут благоприятствовать демократизации. Но было бы неверным делать выводы о том, что причинами провала демократизации в России стали рост неравенства, волатильность цен на нефть, относительная изоляция страны от Запада и/или неготовность к демократии со стороны самих россиян. По меньшей мере, Россия во всех этих номинациях выглядит не хуже многих стран, где за последние четверть века отмечалась успешная демократизация – порой в отсутствие всяческих предпосылок, как, например, в Монголии или Бенине. Поэтому гораздо продуктивнее выглядят иные объяснения, связывающие становление постсоветского авторитаризма в России с действиями политических акторов.

«Повелитель мух» vs. «плюрализм по умолчанию»

Пожалуй, наиболее убедительная книга, ярко описывающая динамику политического режима в постсоветской России, была впервые опубликована в далеком 1954 году. Ее автором выступил не политолог, а литератор, позднее удостоенный Нобелевской премии. «Повелитель мух» Уильяма Голдинга демонстрирует, как политический режим в рамках сообщества подростков, в результате катастрофы оказавшихся на необитаемом острове, последовательно переживает следующие этапы: (1) попытка введения электоральной демократии; (2) неформальное разделение власти между наиболее влиятельными игроками (олигархия); (3) узурпация власти наиболее наглым из подростков, который добивается исключения из сообщества своих противников и устанавливает (4) репрессивную тиранию, которая ведет к новой катастрофе. В романе конец этой динамике положило вмешательство внешних акторов (морских офицеров), в то время как в реальности цепь катастроф может длиться гораздо дольше. Но важно подчеркнуть, что герои Голдинга отнюдь не были изначально обречены на тиранию в силу тех или иных неблагоприятных предпосылок: они – не более чем обычные подростки, предоставленные сами себе. «Повелитель мух» показывает, что авторитаризм – это естественный результат максимизации власти успешными и коварными политиками, которые сталкиваются с недостаточно сильными ограничениями своих устремлений со стороны других политиков, общества и/или внешних сил. Именно такое развитие событий и оказалось характерно для постсоветской России и ряда других стран.
В самом деле, демократизация является не только и не столько следствием предпосылок, но и результатом воздействия причинно-следственных механизмов – будь то конфликты элит, неустранимые по принципу «игры с нулевой суммой», давление на политический класс со стороны массовых общественных движений или внешнее воздействие со стороны демократий. В постсоветской России, однако, не сработал ни один из этих механизмов. Все конфликты элит разрешались как «игры с нулевой суммой»: роспуск СССР в 1991 году, ликвидация Съезда народных депутатов России в 1993 году, выборы «голосуй-а-то-проиграешь» в 1996 году, и, наконец, «война за ельцинское наследство» в 1999-2000 годах. Массовое политическое участие, мобилизованное в эпоху перестройки, после распада СССР сошло на нет, ограничиваясь отдельными всплесками (включая волну протестов 2011-2012 годов), не меняющими общую расстановку сил. Внешнее воздействие на Россию – нравится это кому-то или нет – было и остается незначительным на протяжении всего постсоветского периода. Неудивительно, что в этих условиях правящие группы были предоставлены сами себе, подобно подросткам у Голдинга, и политический режим демонстрировал динамику, сходную с сюжетом «Повелителя мух». Неудача электоральной демократии и возвышение «олигархов» в России 1990-х годов сменились узурпацией власти и исключением оппонентов в 2000-е, за которыми последовало становление персоналистского режима, который в 2010-е все в большей мере опирается на «точечные» репрессии как инструмент сохранения господства. На каждой развилке постсоветской истории России, когда вставал выбор между демократизацией (предполагающей возможности смены власти) и сохранением власти в одних и тех же руках, решение в пользу отказа от демократии принималось в собственных интересах правящих групп, чьи действия (по крайней мере, до сих пор) ни разу не встречали серьезного сопротивления.

Альтернативу российскому варианту строительства авторитаризма после СССР представляет вариант, обозначенный Луканом Вэем как «плюрализм по умолчанию». Если фрагментация элит настолько сильна, что шансы на монополизацию власти невелики, то возникают условия, облегчающие политическую мобилизацию масс, с одной стороны, и усиливающие эффекты взаимодействия со странами Запада, с другой. Именно такая политическая динамика была характерна для Украины и Молдовы. Пройдя через серию конфликтов и катаклизмов, эти страны в 2010-е годы все же стали электоральными демократиями – прежде всего постольку, поскольку претенденты на роль «повелителя мух» оказывались слабыми и были не способны удержать свою монополию на власть, а попытки использовать репрессии (как поступил Янукович в 2014 году) приводили к утрате господства. По крайней мере, становление персоналистских автократий, подобных России или Казахстану, в этих странах сегодня выглядит довольно маловероятным. Парадоксальным образом, «плюрализм по умолчанию» в этих странах отнюдь не сопровождается успехами в плане экономического роста и развития, да и качество государственного управления в той же Украине по ряду показателей еще хуже, нежели в России. Это сопоставление лишний раз дает поводы усомниться в том, что экономические предпосылки являются необходимым и достаточным условием демократизации, как может показаться на первый взгляд последователям структурной теории.
Различия двух моделей политической динамики в постсоветский период– «повелителя мух» и «плюрализма по умолчанию», вызванные разной конфигурацией политических акторов, и соотношением их сил, помноженными на ряд других факторов (в частности, роль идентичности и национализма) как будто бы говорит о том, что экономическое развитие не стало определяющей причиной этих различий – авторитаризм укоренился в относительно развитой Беларуси, а не в относительно бедной Молдове. Значение экономической динамики для российских изменений режима проявилось, скорее, в ином ключе. В цитируемой выше формуле о демократии и колбасе ВЫНОС политические свободы рассматривались не как цель изменений в стране, а всего лишь как средство достижения экономического благополучия, причем средство далеко не единственное. Такое место демократии в восприятии поколения «семидесятников», которое стало мотором перемен в России в 1990-е годы, обусловило дихотомию: «демократия или рыночная экономика» с явным предпочтением в пользу рынка. И поскольку демократия в глазах многих россиян в этот период ассоциировалась со снижением жизненного уровня, упадком правопорядка, этнополитическими конфликтами и т.д., то ее идеи (а вслед за этим – и институты) были дискредитированы и в конце концов отброшены за ненадобностью. В отличие от Восточной Европы, где после 1989 года демократия и рынок не противопоставлялись друг другу, а, скорее, работали на взаимную поддержку, в России 1990-х годов затянувшийся тяжелый экономический спад способствовал тому, что демократия была принесена в жертву еще до того, как на смену ему пришел экономический бум 2000-х, который, в свою очередь, протекал на фоне укрепления авторитаризма. Зависимость между развитием и демократией в России, таким образом, оказалась перевернутой: «меньше развития» в 1990-е годы повлекло за собой «меньше демократии», начиная с 2000-х. Но разворот политической динамики так и не случился: «больше развития» лишь укрепляло жизнеспособность модели «повелителя мух».

Повестка на завтра

Обсуждение парадоксов российского авторитаризма и роли экономического развития в процессе его становления и консолидации важно не только для понимания пределов структурной теории демократизации. Осмысление этих парадоксов важно также и для понимания перспектив экономической и политической динамики России в обозримом будущем. После 2014 года экономический рост и развитие выпали из списка приоритетов российского руководства, в котором они занимали ключевые позиции на протяжении предшествующих пятнадцати лет. В какой мере эта смена приоритетов, которая по времени совпала как с исчерпанием ресурсов для устойчивого экономического роста в России, так и с падением цен на нефть, может повлиять на изменения политического режима в нашей стране?
Тот факт, что экономический рост порождает повышение спроса на демократизацию, прежде всего, со стороны городского среднего класса (примером чего в России могут служить протесты 2011-2012 годов), задает для авторитарных режимов, живущих в постоянном страхе перед свержением, негативные стимулы в плане экономического развития. Проще говоря, страх перед «больше демократии» толкает их на путь «меньше развития». Брюс Буэно де Мескита и Алистер Смит в своей знаменитой «Методичке для диктаторов» даже утверждают, что преднамеренно неэффективная экономическая политика служит инструментом сохранения у власти лидеров авторитарных режимов, умело манипулирующих механизмами контроля над элитами и массами. Однако российские власти, похоже, едва ли готовы пойти по этому пути: по крайней мере, их прежние шаги в финансовой, налогово-бюджетной и банковской сфере (в рамках заданных режимом политических ограничений) носили вполне рациональный характер. Но несмотря на все старания технократов на службе Кремля, они не в состоянии ни вернуть темпы экономического роста к показателям 2000-х годов, ни обеспечить успех новых экономических преобразований, особенно если они ущемляют интересы влиятельных соискателей ренты. Не случайно прогнозы большинства аналитиков говорят о том, что экономическое развитие России обещает быть вялым в ближайшие годы, если не десятилетия.
Как вялый рост (а то и экономическая стагнация) может отразиться на политическом развитии страны? Отчасти ответ на этот вопрос может дать советский опыт 1970-х – первой половины 1980-х годов, когда замедление темпов экономического роста сопровождалось внутриполитическим застоем, который, в свою очередь, был вызван стремлением удержать статус-кво любой ценой, опираясь на механизмы «закручивания гаек» и «точечных» (а не массовых) репрессий. В течение срока руководства брежневского поколения цель сохранения статус-кво была достигнута вполне успешно, и весьма вероятно, что для тех, кто сегодня правит Россией такой подход может стать образцом для подражания. Однако следует иметь в виду, что формула «меньше развития – меньше демократии», временно решая проблемы авторитарного режима, лишь перекладывает издержки демократизации и экономического роста на плечи следующих поколений. В случае позднего СССР отказ от экономических (а тем более политических) преобразований привел к тому, что проблемы страны со временем резко усугубились, и последующие попытки реформ периода перестройки зашли в тупик: страну оказалось легче уничтожить, нежели улучшить. Нельзя исключить, что по тому же пути может пойти и Россия.

О том, что юбилей революции 1917 года в России намеренно остался почти незамеченным властями и общественностью, не написал, кажется, только ленивый. Но примечательно и то, что главный герой и политический бенефициарий этих событий - Ленин - в последние годы в России - безотносительно к юбилею революции - оказался совершенно забытым (даже в связи с юбилеем революции Троцкого, кажется, вспоминают чаще). После долгих десятилетий официального культа Ленина и его последующего полного отрицания (см. "Ленин - это гриб") пришло забвение. О Сталине по сей день спорят до хрипоты, о Николае Втором - тоже спорят, хотя и в ином регистре. Ленин оказался не то чтобы фигурой умолчания: он, кажется, никому не интересен.

Помню, как в дискуссии с американской коллегой сравнил ее замечание о важности организации протестных политических движений с ленинским тезисом об "организации профессиональных революционеров" (см. "Что делать?"). Она, кажется, огорчилась из-за моего сомнительного комплимента "Leninist approach". Хотя как успешный политический лидер, которому удалось прийти к власти, удержать ее и установить политический режим, переживший его создателя на долгие десятилетия, Ленин заслуживает серьезного и беспристрастного политологического анализа в свете современных научных теорий (Буэно де Мескита, Сволик и др.). Возможно, нынешнее забвение создает для такого анализа не самую худшую атмосферу?

В последнее время все чаще получаю просьбы написать endorsements для разных книг по политическим наукам (и не только). Жанр этот довольно специфический - надо написать нестандартные 70-80 слов, объясняющие, про что эта книга и почему читатели непременно должны ее прочесть. Считается, что endorsements помогают с продажами книг, хотя я не думаю, что мои высказывания оказывают какое-то влияние, тем более, если речь идет об академических книгах - их все равно по большей части закупают библиотеки.

Вот еще одно выступление в жанре book endorsement для только что вышедшей книги Nadja Douglas, Public Control of Armed Forces in the Russian Federation (Palgrave Macmillan, 2017)http://www.palgrave.com/us/book/9783319563831#reviews

“Russia is a highly militarized country, and the issue of civilian and public control over the military is crucial for its domestic political developments and foreign and security policy. Despite efforts of societal actors, post-Communist Russia failed to establish effective mechanisms of control. Nadja Douglas in her important book explores political and institutional obstacles toward this process, with the emphasis on the role of civic activists, who desperately attempted to balance society-military relations in a hostile environment.” (Vladimir Gel’man, Professor of Political Science, European University at St.Petersburg and University of Helsinki)

Не скажу, что книга прямо-таки major contribution, но информативная. Тем, кому тема интересна, стоит прочесть.

Парадоксальным образом, пресловутый "советский простой человек", описанный Левадой и его последователями, равнозначен не только тому явлению, которое "продвинутые" постсоветские граждане называют словом "совок". Дискуссии американских интеллектуалов про представителей white working class, которые голосовали за Трампа, описывают данную категорию своих сограждан едва ли не в той же самой системе координат...

Моя статья 'The Politics of Fear' в готовящемся к печати в издательстве UCL Press двухтомнике Alena Ledeneva et al. (ed.), The Global Encyclopedia of Informality (написана в конце 2015 года):

‘The politics of fear’ refers to a set of strategies used to ensure political control by authoritarian regimes. Unlike bloody dictatorships, which use mass repression of societies at large and/or major social groups (such as those in Soviet Union under Stalin, Nazi Germany, or Cambodia under Khmer Rouge regime), authoritarian regimes rely upon selective repression against those who dare to raise their voice against the regime or those capable of doing so at the earliest opportunity. Selective repression is often demonstrative. Examples include politically driven criminal cases, arrests, forced emigration and exile, torture, the disappearance of people and political assassinations. The repression is used illicitly in the surveillance both of persons and of private correspondence, use of provocateurs, public discrediting and isolation (see also Zersetzung in this volume). Such strategies are not intended primarily to punish the regime’s enemies (although this motivation is also present), but to prevent the spread of oppositional activism beyond the relatively narrow and controllable circle of the regime’s staunch opponents. ‘The politics of fear’ performs the political function of preventive signaling: it demonstrates to the elite and ordinary citizens that manifestations of disloyalty may result in tears, loss and harm. This approach is more cost efficient for the preservation of authoritarian regimes than mass repression, but it requires the skillful application of a variety of tools of political control.

The degree, frequency and extent to which authoritarian regimes use ‘the politics of fear’ depend on specific context. Although commonly ‘the authoritarian equilibrium rests on lies, fear, or economic prosperity’ (Przeworski, 1991: 58-59); the specific configuration is determined by circumstance. The weakening of one of these three political pillars prompts autocrats to shift their center of gravity to the two others. The degree of repression in modern authoritarian regimes is reversely correlated with economic growth. When economic growth is rapid and sustainable, the preference of autocrats is to rely upon cooptation of their real or potential challengers, and to buy the loyalty of elites and fellow citizens. Under such circumstances there may be room for contentious politics on certain issues, but there is no leeway for open displays of discontent towards leaders or regimes as such. However, in circumstances of economic decline, stagnation or recession, autocrats have to replace carrots with sticks and rely upon the weapons of large-scale propaganda (lies) alongside those of selective repression (fear). The choice of strategies of repression is driven by autocrats’ perceptions of threats to their regimes. Threats can be defined both by the overall level of discontent and also by their unpredictability. Moreover, threats are perceived more seriously if they arise from multiple sources, if the opposition presents a number of diverse strategies and includes a variety of forms of protest (especially if the protest involves both peaceful and violent means). However, the most important factor affecting the choice of strategies of repression in authoritarian regimes is the previous successful outcomes of those repressive policies. If in the past repressive measures served as an efficient tool for diminishing threats to the regime’s survival, then the probability of their use in the future increases, as does their scope and intensity.

After Stalin’s death in 1953, the Communist regime ceased to employ a policy of mass repression in the Soviet Union. As a result, it suffered not only the emergence of a dissident movement, but also numerous instances of mass riots, occurring spontaneously in different parts of the country. The extensive use of force for the oppression of the latter (the most well-known case was the Novocherkassk massacre of 1962) was risky for the Soviet political leadership. Consequently, repressive policies underwent certain adjustment and transformed into a model, based upon ‘preventive work’ (profilakticheskaya rabota) designed to prevent the spread of protest movements. The Soviet coercive apparatus established an efficient mechanism of monitoring and intimidation of disloyal citizens. The arsenal of the coercive apparatus included not only the threat of repression and/or career difficulties, but also strategies of cooptation, which included promises of career advancement, material benefits and other rewards for loyalty to the regime.
Late - Soviet citizens perceived the risk of punishment for open anti-regime activism to be high and even those who were critical of the regime preferred to avoid direct confrontation with the authorities. In addition, the Soviet regime used a wide range of ‘active measures’ (aktivnye meropriyatiya) to punish its loudest and most dangerous critics, ranging from expulsion from jobs and de facto bans on professional activity, to the political abuse of psychiatry and forced emigration. Even though the number of political prisoners in the late-Soviet period was relatively low, selective repression and other coercive techniques became pervasive. Thus, Soviet citizens received clear signals that being involved in organized dissent would lead to trouble. Despite a large number of potential sympathisers and the rising disillusionment with the regime among both the Soviet establishment and society at large, the narrow circle of committed dissidents found it hard to broaden their ranks. Dissident tendencies did not lead to a rise in mass protest activism thanks to ‘the politics of fear’, which was reinforced by the memory of the previous Soviet experience of purges and mass repressions. Dissatisfaction with the late Soviet system was expressed in forms other than organized protests, and did not present any major challenge to the Communist regime until the late 1980s. During this period, ‘the politics of fear’ enabled rulers to postpone the risk of mass discontent and to bequeath the emerging problem to their successors.
In post-Soviet Belarus, ‘the politics of fear’ pursued by the coercive apparatus of the state is demonstrated foremost in its continuity under the presidency of Lukashenko (1994 – present). Belarusian opposition figures disappeared without a trace, civil activists came under attack by the state; foreign donors and initiatives aiming to promote democracy and civil society were pushed out of the country; control over business prevented it from financing opposition; and restrictive legislation forced NGOs into closure or self-censorship. The independent European Humanities University was forced to relocate from Minsk to Vilnius in Lithuania. The regime used an array of tools against its rivals, ranging from the prohibition of anonymous access to the Internet, to threats of job losses for displays of political disloyalty. Recent criminalisation of ‘social parasitism’ in Belarus is the logical extension of these tactics. (Social parasitism has its roots in a Soviet-era legal concept of tuneyadstvo, which was active between 1936 and 1991. It was based on the socialist doctrine that every able-bodied person had an obligation to work, therefore unemployment was seen as a crime against the state). A further example of the use of the strategy of ‘the politics of fear’ can be found in the use of provocateurs in opposition rallies in which subsequent arrests have borne fruit for the regime. Unlike post-Soviet states where mass protests were an issue, Belarus remains an island of authoritarian stability, while the opposition is discredited, disintegrated and disabled. The lack of viable alternatives strengthened Lukashenko's position and has helped preserve his power.

In the early 2000s the Russian authoritarian regime demonstrated low levels of repression. Annual economic growth contributed to the overall rise in a feeling of wellbeing and consequently led to a major increase in loyalty towards the leadership. The Kremlin was able to diminish manifestations of public discontent and co-opt elites. Until 2011, the scope of mass political and social protests in Russia remained relatively low and was not perceived as dangerous. Repression was targeted and included personal harassment of a small number of participants in protest actions. Dissenting representatives of Russia’s establishment were not persecuted but rather discredited and isolated; independent media, NGOs and activists were contained and had little opportunity to inflict damage to the regime. After the global economic crisis of 2008-2009, resources for rapid economic growth in Russia were exhausted, and the prosperity-based regime’s equilibrium was shaken. The rigged outcome of the 2011 parliamentary elections triggered a wave of mass protests, which the Kremlin did not anticipate. Although the scale of protests was insufficient to challenge the regime’s survival, its demonstrative effects were alarming for Russia’s rulers. Vladimir Putin’s ‘tightening of the screws’ after his re-election in 2012 was a reaction by the Kremlin to this new threat. In May 2012, a protest rally in Moscow culminated in violent clashes between participants and the police. Arrests, imprisonments, public discrediting and systemic pressure on leaders of the opposition followed (see the cases of Alexey Navalny, Vladimir Ashurkov, Sergei Guriev, Lev Shlosberg). In February 2015, Boris Nemtsov, one of the leaders of the Russian political opposition, was shot dead near the Kremlin. His assassination occurred two days before an opposition rally, which was planned to launch a series of new protests against the regime; instead it became a march of commemoration. During the third term of Putin’s presidency,’ the politics of fear’ has become a major instrument for maintaining authoritarian equilibrium.

Newly adopted repressive legislation has established harsher punishment for the violation of the new restrictions and increased the already wide-ranging powers of the law enforcement agencies, as well as the scope of sanctions. These moves by the Kremlin are oriented towards preventing the further spread of undesirable information, draining the funding of opposition activities, and imposing tight constraints on independent activism. The new law demands that NGOs receiving foreign funding should register as ‘foreign agents’. In common with other NGOs, the Dynasty Foundation, a major private sponsor of science-related research and education programs, was labeled a ‘foreign agent’ and ultimately closed. The new law on ‘undesirable’ NGOs imposes criminal punishment on Russian individuals and organizations found to be collaborating with blacklisted foreign NGOs; after its adoption, several international donor organizations were forced to end their activities in Russia.

Not only does the Kremlin not prevent the emigration of its opponents, it assists in part in the process, rightly considering this to be an effective means of neutralizing its opponents. As a consequence, the number of political prisoners in Russia remains rather low in comparison to many authoritarian regimes: the most comprehensive list, compiled in June 2015, cites no more than fifty names. It is to be expected that the Kremlin will further prioritise repression, that its scope and intensity will increase and that new targets will be hit by ‘the politics of fear’. The use of ‘politics of fear’ has most recently became widespread among authoritarian and semi-authoritarian regimes in Azerbaijan, Venezuela and Turkey, although its effect on isolating the regimes from threats are rather mixed. In essence, ‘the politics of fear’ becomes a vicious circle: small-scale state repression encourages further application of these tools, and authoritarian regimes have a tendency to use them repeatedly, even if the risk of the regime being subverted is actually not very high.